[slow-show]

читайте не читайте,

но это одна из лучших вещей, которые я читала.

Виктор Пелевин

Бубен верхнего мира

Войдя в тамбур, милиционер мельком глянул на Таню и Машу, перевел взгляд в угол и удивленно уставился на сидящую там женщину.



Женщина и вправду выглядела дико. По ее монголоидному лицу, похожему на загибающийся по краям трехдневный блин из столовой, нельзя было ничего сказать о ее возрасте — тем более что глаза женщины были скрыты кожаными ленточками и бисерными нитями. Несмотря на теплую погоду, на голове у нее была меховая шапка, по которой проходили три широких кожаных полосы — одна охватывала лоб и затылок, и с нее на лицо, плечи и грудь свисали тесемки с привязанными к ним медными человечками, бубенцами и бляшками, а две других скрещивались на макушке, где была укреплена грубо сделанная металлическая птица, задравшая вверх длинную перекрученную шею.



Одета женщина была в широкую самотканую рубаху с тонкими полосами оленьего меха, расшитую кожаной тесьмой, блестящими пластинками и большим количеством маленьких колокольчиков, издававших при каждом толчке вагона довольно приятный мелодичный звон. Кроме этого, к ее рубахе было прикреплено множество мелких предметов непонятного назначения — железные зазубренные стрелки, два ордена «Знак Почета», кусочки жести с выбитыми на них лицами без ртов, а с правого плеча на георгиевской ленте свисали два длинных ржавых гвоздя. В руках женщина держала продолговатый кожаный бубен, тоже украшенный множеством колокольчиков, а край другого бубна торчал из вместительной теннисной сумки, на которой она сидела.



— Документы, — подвел итог милиционер. Женщина никак не отреагировала на его слова. — Она со мной едет, — вмешалась Таня. — А документов у нее нет. И по-русски она не понимает.

++++

Таня говорила устало, как человек, которому по нескольку раз в день приходится повторять одно и то же.



— Что значит документов нет? — А зачем пожилая женщина должна возить с собой документы? У нее все бумаги в Москве, в министерстве культуры. Она здесь с фольклорным ансамблем.



— Почему вид такой? — спросил милиционер. — Национальный костюм, — ответила Таня. — Она почетный оленевод. Ордена имеет. Вон, видите — справа от колокольчика.



— Тут вам не тундра. Это называется нарушение общественного порядка.



— Какого порядка? — повысила голос Таня. — Вы что охраняете? Лужи эти в тамбурах? Или их вон?



Она кивнула в сторону двери, из-за которой летели пьяные крики.



— В вагоне сидеть страшно, а вы, вместо того чтобы порядок навести, у старухи документы проверяете.



Милиционер с сомнением посмотрел на ту, кого Таня назвала старухой — она тихо сидела в углу тамбура, покачиваясь вместе с вагоном, и не обращала никакого внимания на скандал по ее поводу. Несмотря на странный вид, ее небольшая фигурка излучала такой покой и умиротворение, что, с минуту поглядев на нее, лейтенант смягчился, улыбнулся чему-то далекому, и машинальные фрикции его левого кулака вдоль висящей на поясе дубинки затихли.



— Зовут-то как? — спросил он. — Тыймы, — ответила Таня. — Ладно, — сказал милиционер, толкая вбок тяжелую дверь вагона. — Смотрите только…



Дверь за ним закрылась, и летевшие из вагона вопли стали чуть тише. Электричка затормозила, и перед девушками на несколько сырых секунд возникла бугристая асфальтовая платформа, за которой стояли приземистые здания со множеством труб разной высоты и диаметра, некоторые из них слабо дымили.



— Станция Крематово, — сказал из динамика бесстрастный женский голос, когда двери захлопнулись, — следующая станция — Сорок третий километр.



— Наша? — спросила Таня. Маша кивнула и посмотрела на Тыймы, которая все так же безучастно сидела в углу.



— Давно она у тебя? — спросила она. — Третий год, — ответила Таня. — Тяжело с ней? — Да нет, — сказала Таня, — она тихая. Вот так же и сидит все время на кухне. Телевизор смотрит.



— А гулять не ходит? — Не, — сказала Таня, — не ходит. На балконе спит иногда. — А самой ей тяжело? В смысле, в городе жить? — Сперва тяжело было, - сказала Таня, — а потом пообвыклась. Сначала все в бубен била по ночам, с невидимым кем-то дралась. У нас в центре духов много. Теперь они ей вроде как служат. На плечо эти два гвоздя повесила, вон видишь? Всех победила. Только во время салюта до сих пор в ванной прячется.



Платформа «Сорок третий километр» вполне соответствовала своему названию. Обычно возле железнодорожных станций бывают хоть какието поселения людей, а здесь не было ничего, кроме кирпичной избушки кассы, и увязать это место можно было только с расстоянием до Москвы. Сразу за ограждением начинался лес и тянулся насколько хватало глаз — даже неясно было, откуда на платформе взялось несколько потертых пассажиров.



Маша, сгибаясь под тяжестью сумки, пошла вперед. Следом, с такой же сумкой на плече, пошла Таня, а последней поплелась Тыймы, позвякивая своими колокольчиками и поднимая подол рубахи, когда надо было перешагнуть через лужу. На ногах у нее были синие китайские кеды, а на голенях — широкие кожаные чулки, расшитые бисером. Несколько раз обернувшись, Маша заметила, что к левому чулку Тыймы пришит круглый циферблат от будильника, а к правому — болтающееся на унитазной цепочке копыто, которое почти волочилось по земле.



— Слышь, Тань, — тихо спросила она, — а что это у нее за копыто?



— Для нижнего мира, — сказала Таня. — Там все грязью покрыто. Это чтоб не увязнуть.



Маша хотела было спросить про циферблат, но передумала. От платформы в лес вела хорошая асфальтовая дорога, вдоль которой росли два ровных ряда старых берез. Но через триста или четыреста метров всякий порядок в расположении деревьев пропал, потом незаметно сошел на нет асфальт, и под ногами зачавкала мокрая грязь.



Маша подумала, что жил когда-то на свете начальник, который велел проложить через лес асфальтовую дорогу, но потом выяснилось, что она никуда не ведет, и про нее забыли. Грустно было Маше глядеть на это, и собственная жизнь, начатая двадцать пять лет назад неведомой волей, вдруг показалась ей такой же точно дорогой — сначала прямой и ровной, обсаженной ровными рядами простых истин, а потом забытой неизвестным начальством и превратившейся в непонятно куда ведущую кривую тропу.



Впереди мелькнула привязанная к ветке березы белая тесемка. — Вот здесь, - сказала Маша, — направо в лес. Еще метров пятьсот.



— Что-то близко очень, — с сомнением сказала Таня. — Непонятно, как сохранился.



— А тут никто не ходит, — ответила Маша. — Там же нет ничего. И колючкой пол-леса отгорожено.



Действительно, скоро впереди появился невысокий бетонный столб, в обе стороны от которого уходила провисшая колючая проволока. Потом стали видны еще несколько столбов — они были старые и со всех сторон густо обросли кустами, так что заметить проволоку можно было только подойдя к ней вплотную. Девушки молча пошли вдоль проволочной ограды, пока Маша не остановилась возле очередной белой тесемки, свисающей с куста.



— Здесь, — сказала она. Несколько рядов проволоки были задраны и перекручены между собой. Маша и Таня поднырнули под нее без труда, а Тыймы полезла почему-то задом, зацепилась рубашкой и долго звенела своими колокольчиками, ворочаясь в узком просвете.



За проволокой был такой же лес, как и до нее, и не было заметно никаких следов человеческой деятельности. Маша уверенно двинулась вперед и через несколько минут остановилась у оврага, на дне которого журчал небольшой ручей.



— Пришли, — сказала она, — вон в тех кустах. Таня поглядела вниз. — Не вижу. — Вон хвост торчит, — показала Маша, — а вон крыло. Пошли, там спуск есть.



Тыймы вниз не пошла — она села на Танину сумку, прислонилась спиной к дереву и замерла. Маша с Таней, цепляясь за ветки и скользя по мокрой земле, спустились в овраг.



— Слышь, Тань, — тихо сказала Маша, — а ей что, посмотреть не надо? Как она будет-то?



— Это ты не волнуйся, — сказала Таня, вглядываясь в кусты, — она лучше нас знает… Действительно. И как только сохранился.



За кустами было что-то темное, грязно-бурое и очень старое. На первый взгляд это напоминало могильный холмик на месте погребения не очень значительного кочевого князя, в последний момент успевшего принять какое-то странное христианство: из длинного и узкого земляного выступа косо торчала широкая крестообразная конструкция из искореженного металла, в которой с некоторым усилием можно было узнать полуразрушенный хвост самолета, при падении отвалившийся от фюзеляжа. Фюзеляж почти весь ушел в землю, а в нескольких метрах перед ним сквозь орешник и траву виднелись контуры отвалившихся крыльев, на одном из которых чернел расчищенный крест.



— Я по альбому смотрела, — нарушила молчание Маша, — вроде это штурмовик «Хейнкель». Там две модификации было — у одной тридцатимиллиметровая пушка под фюзеляжем, а у другой что-то еще. Не помню. Да и не важно.



— Кабину открывала? — спросила Таня. — Нет, — сказала Маша. — Одной страшно было. — Вдруг там нет никого? — Да как же, — сказала Маша, — фонарь-то цел. Гляди. — Она шагнула вперед, отогнула несколько веток и ладонью отгребла слой многолетнего перегноя.



Таня наклонилась и приблизила лицо к стеклу. За ним виднелось что-то темное и, кажется, мокрое.



— А сколько их там было? — спросила она. — Если это «Хейнкель», то ведь и стрелок должен быть?



— Не знаю, — сказала Маша. — Ладно, — сказала Таня, — Тыймы определит. Жаль, фонарь закрыт. Если бы хоть волос клок или косточку, куда легче было бы.



— А так она не может? — Может, — сказала Таня, — только дольше. Темнеет уже. Пошли ветки собирать.



— А на качество не влияет? — Что значит «качество»? — спросила Таня. — Какое тут вообще бывает качество?



Костер разгорелся и давал уже больше света, чем закрытое низкими облаками вечернее небо. Маша заметила, что у нее появилась нетерпеливо приплясывающая на траве длинная тень, и ей стало немного не по себе — тень явно чувствовала себя уверенней, чем она. Маша ощущала, что в своем городском платье она выглядит глупо, зато наряд Тыймы, на который весь день с недоумением пялились встречные, в прыгающем свете костра стал казаться самой удобной и естественной для человека одеждой.



— Ну что, — сказала Таня, — скоро начнем. — А чего ждем-то? — шепотом спросила Маша. — Не торопись, — так же тихо ответила Таня, — она сама знает, когда и что. Ничего ей говорить сейчас не надо.



Маша села на землю рядом с подругой. — Жуть берет, — сказала она и потерла ладонью то место на куртке, за которым было сердце. — А сколько ждать?



— Не знаю. Всегда по-разному бывает. Вот в прошлом году… — Маша вздрогнула. Над поляной пронесся сухой удар бубна, сменившийся звоном множества колокольчиков.



Тыймы стояла на ногах, нагнувшись вперед, и вглядывалась в кусты на краю оврага. Еще раз ударив в бубен, она два раза, перемещаясь против часовой стрелки, обежала поляну, с удивительной легкостью перепрыгнула стену кустов и исчезла в овраге. Снизу донесся ее жалобный и полный боли крик, и Маша решила, что Тыймы сломала себе ногу, но Таня успокаивающе прикрыла глаза.



Из оврага понеслись частые удары бубна и быстрое бормотание. Потом стало тихо, и Тыймы появилась из кустов. Теперь она двигалась медленно и церемониально , дойдя до центра поляны, она остановилась, подняла руки и стала ритмично постукивать в бубен. Маша на всякий случай закрыла глаза.



К ударам бубна вскоре добавился новый звук — Маша не заметила момента, когда он появился, и сначала не поняла, что это. Сначала ей показалось, что рядом играет неизвестный смычковый инструмент, а потом она поняла, что эту пронзительную и мрачную ноту выводит голос Тыймы.



Казалось, этот голос возникал в совершенно особом пространстве, которое он сам создавал и по которому перемещался, наталкиваясь на множество объектов неясной природы, каждый из которых заставлял Тыймы издать несколько резких гортанных звуков. Отчегото Маша представила себе сеть, которая волочится по дну темного омута, собирая все, что попадается навстречу. Вдруг голос Тыймы за что-то зацепился — Маша почувствовала, что она пытается освободиться, но не может.



Маша открыла глаза. Тыймы стояла недалеко от костра и пыталась вытащить свою кисть из пустоты. Она изо всех сил дергала рукой, но пустота не поддавалась.



— Нилти доглонг, — угрожающе сказала Тыймы, — нилти джамай! — У Маши возникло ясное ощущение, что пустота перед Тыймы сказала что-то в ответ.



Тыймы засмеялась и встряхнула бубном. — Nein, Herr General, — сказала она, - das hat mit Ihnen gar nicht zu tun. Ich bin hier wegen ganz anderer Angelegen-heit.



Пустота что-то спросила, и Тыймы отрицательно покачала головой.



— Она что, по-немецки говорит? — спросила Маша. — Когда камлает, говорит, - сказала Таня. — Она тогда по-любому может.



Тыймы еще раз попыталась выдернуть руку. — Heute ist schon zu spat, Herr General. Verzeirheng, ich hab es sehz eilig, — раздраженно бросила она.



На этот раз Маша почувствовала исшедшую из пустоты угрозу. — Wozu? - презрительно крикнула Тыймы, сорвала с плеча георгиевскую ленту с двумя ржавыми гвоздями и раскрутила ее над головой. — Нилти джамай! Бляй будулан!



Пустота отпустила ее руку с такой быстротой, что Тыймы повалилась в траву. Упав, она засмеялась, повернулась к Тане с Машей и отрицательно покачала головой.



— Что такое? — спросила Маша. — Плохо дело, — сказала Таня. — В нижнем мире твоего клиента нет.



— А может, она не до конца досмотрела? — спросила Маша. — А какой там, по-твоему, конец? Там никакого конца нет. И начала тоже.



— Что же делать теперь? — Можно в верхнем посмотреть, — сказала Таня, - только шансов мало. Ни разу не получалось еще. Но попробовать, конечно, можно.



Она повернулась к Тыймы, которая по-прежнему сидела на траве, и ткнула пальцем вверх. Тыймы кивнула, подошла к лежащей у дерева теннисной сумке и вынула оттуда другой бубен. Потом она достала банку кока-колы и, тряхнув головой, сделала несколько глотков, чем-то напомнив Маше Мартину Навратилову на Уимблдонском корте.



Бубен верхнего мира звучал иначе: тише и как-то задумчивей. Голос Тыймы, взявший длинную заунывную ноту, тоже изменился и вместо страха вызвал у Маши умиротворение и легкую грусть. Повторялось то же самое, что и несколько минут назад, только теперь происходящее было не жутким, а возвышенным и неуместным - потому неуместным, что даже Маша поняла: совершенно незачем тревожить те области мира, к которым обращалась Тыймы, подняв лицо к темному небу в просветах между ветвями и легонько постукивая в свой бубен.



Маше вспомнила старый мультфильм про похождения маленького серого волка в каких-то очень тесных, густо и мрачно размалеванных подмосковных пространствах , в мультфильме все это иногда исчезало и непонятно откуда появлялся залитый полуденным солнцем простор, почти прозрачный, где по бледной акварельной дороге шел вдаль еле прорисованный перышком странник.



Маша потрясла головой, чтобы прийти в себя, и огляделась. Ей показалось, что составные части окружающего — все эти кусты и деревья, травы и темные облака, только что плотно смыкавшиеся друг с другом, — раздвинулись под ударами бубна, и в просветах между ними открылся на секунду странный, светлый и незнакомый мир.



Голос Тыймы на что-то наткнулся, попытался пройти дальше, не смог и застыл на одной напряженной ноте.



Таня дернула Машу за руку. — Ты смотри, есть, — сказала она, — нашли. Сейчас подсечет… — Тыймы воздела руки вверх, пронзительно крикнула и повалилась в траву.



До Маши донесся далекий гул самолета. Он приходил непонятно откуда и звучал долго, а когда затих, в овраге раздалась целая серия звуков: стук в стекло, лязганье ржавого железа и тихий, но отчетливый мужской кашель.



Таня встала, сделала несколько шагов в сторону оврага, и тут Маша заметила стоящую на краю поляны темную фигуру.



— Шпрехен зи дойч? — хрипло проговорила Таня. — Фигура молча двинулась к огню. — Шпрехен зи дойч? — пятясь, повторила Таня, — глухой, что ли?



Красноватый свет костра упал на крепкого мужика лет сорока в кожаной куртке и летном шлеме. Подойдя, он сел напротив хихикнувшей Тыймы, скрестил ноги и поднял глаза на Таню.



— Шпрехен зи дойч? — Да брось ты, — спокойно сказал мужик, — заладила. — Таня разочарованно присвистнула. — Кто будете? — спросила она. — Я-то? Майор Звягинцев. Николай Иванович. А вы вот кто? — Маша с Таней переглянулись. - Непонятно, — сказала Таня, — какой еще майор Звягинцев, если самолет немецкий?



— Самолет трофейный, — сказал майор. — Я его на другой аэродром перегонял, а тут…



Лицо майора Звягинцева перекосилось — было видно, что он вспомнил что-то до крайности неприятное.



— Так вы что, — спросила Таня, — советский? — Да как сказать, — ответил майор Звягинцев, — был советский, а сейчас не знаю даже. У нас там все иначе.



Он поднял взгляд на Машу, та отчего-то смутилась и отвела глаза.



— А вот вы здесь к чему, девушки? — спросил он. — Ведь пути живых и мертвых различны. Или не так?



— Ой, — сказала Таня, — извините пожалуйста. Мы советских не тревожим. Это из-за самолета так вышло. Мы думали, там немец.



— А немец вам зачем?



Маша подняла глаза и поглядела на майора. У него было широкое спокойное лицо, слегка курносый нос и многодневная щетина на щеках. Такие лица нравились Маше - правда, майора немного портила пулевая дырка на левой скуле, но Маша уже давно решила, что совершенства в мире нет, и не искала его в людях, а тем более в их внешности.



— Да понимаете, — сказала Таня, — сейчас ведь время такое, каждый прирабатывает как может. Ну и мы вот с ней… — Она кивнула на безучастную Тыймы. — Короче, работа у нас такая. Сейчас ведь все отсюда валят. За фирму замуж выйти — это четыре косаря зеленых. А мы в среднем за пятьсот делаем.



— Что же, с усопшими? — недоверчиво спросил майор. — Да подумаешь. Гражданство-то остается. Мы с таким условием оживляем, чтоб женился. Обычно немцы бывают. Немецкий труп у нас примерно как живой негр из Зимбабве идет или русскоязычный еврей без визы. Лучше всего, конечно, — испанец из «Голубой дивизии», но это дорогой покойник. Редкий. Ну и итальянцы еще есть, финны. А румын с венграми даже и не трогаем.



— Вот оно что, — сказал майор. — А долго они потом живут? — Да года три, - сказала Таня. — Мало, — сказал майор. — Не жалко их?



На минуту Таня задумалась, ее красивое лицо стало совсем серьезным, и между бровями наметилась глубокая складка. Наступила тишина, которую нарушало только потрескивание сучьев в костре да тихий шелест листвы.



— Строгий вопрос, — сказала она наконец. — Вы как, всерьез спрашиваете?



— На всю катушку. — Таня подумала еще чуть-чуть. — Я так слышала, - заговорила она, — есть закон земли и есть закон неба. Проявишь на земле небесную силу, и все твари придут в движение, а невидимые — проявятся. Внутренней основы у них нет, и по природе они всего лишь временное сгущение тьмы. Поэтому и недолго остаются в круговороте превращений. А в глубинной сути своей пустотны, оттого не жалею.



— Так и есть, — сказал майор. — Крепко понимаешь. Морщинка между таниных бровей разгладилась. — А вообще, если честно — работы столько, что и думать некогда. За месяц обычно штук десять делаем, зимой меньше. На Тыймы в Москве очередь на два года вперед.



— А эти, которых вы оживляете, они что, всегда соглашаются? — Почти, - сказала Таня. — Там же тоска страшная. Темно, тесно, благодати нет. Скрежет. Правда, как у вас, не знаю, из верхнего мира у нас еще клиента не было. Но, конечно, и внизу все мертвецы разные. Год назад под Харьковом такое было — жуть. Танкист один из «Мертвой головы» попался. Одели мы его, значит, помыли, побрили, объяснили все. Вроде согласился. Невеста у него хорошая была, Марина с журфака. Сейчас за японского морячка вроде пристроили… Господи, видели б вы, как они всплывают… Как вспомню… Про что это я говорила?



— Про танкиста, — сказал майор. — А, ну да. Короче, мы ему денег дали немного, чтоб человеком себя почувствовал. Он, понятно, пить начал, сначала они все пьют. И тут в какой-то палатке ему водку не продали. Рубли попросили. А у него только купоны были и марки оккупационные. Так он им сначала из парабеллума витрину разнес, а ночью на «тигре» приехал и все ларьки перед вокзалом утрамбовал. С тех пор танк этот часто по ночам видят. Так и ездит по Харькову, коммерческие палатки давит. А днем исчезает. Куда — непонятно.



— Бывает такое, — сказал майор, — в мире много странного. — С тех пор мы только по вермахту работать стали. А с СС никаких дел. Они все двинутые какие-то. То сельсовет захватят, то петь начнут. А жениться не хотят, устав запрещает.



Над поляной пронесся сильный порыв холодного ветра. Маша оторвала завороженный взгляд от майора Звягинцева и увидела, как из трех ответвлений стоявшего на краю поляны дерева вышли три прозрачных человека неопределенного вида. Тыймы испуганно вскрикнула и мгновенно забилась Тане за спину.



— Ну вот, — пробормотала Таня, — начинается. Да не бойся ты, дуреха старая, не тронут.



Она встала и пошла навстречу прозрачным людям, издалека делая им успокаивающие жесты, совсем как нарушивший правила водитель остановившему его инспектору. Тыймы сжалась в комок, вдавила голову в колени и мелко затряслась. Маша на всякий случай подвинулась ближе к костру и вдруг всем телом почувствовала обращенный на нее взгляд майора Звягинцева. Она подняла глаза. Майор печально улыбнулся.



— Красивая вы, Маша, — тихо сказал он. — Я ведь, когда Тыймы ваша звать меня стала, в саду работал. Звала она, звала, надоела страшно. Хотел уж вас всех шугануть, выглянул, значит, и тут вас увидел, Маша. И так вы меня поразили, слов не найду. В школе у меня подруга была похожая, Варей звали. Такая же, как вы, была, и тоже нос в веснушках. Только волосы длинные носила. Любил я ее. Если б не вы, Маша, я бы сюда пришел разве?



— А у вас там что, сад есть? — чуть покраснев, спросила Маша.



— Есть. — А как это место называется, где вы живете? — У нас никаких названий нет, — сказал майор. — Поэтому и живем в покое и радости.



— А как там у вас вообще? — Нормально, — сказал майор и опять улыбнулся. - Что, — спросила Маша, — и вещи есть, как у людей? — Как вам сказать, Маша. С одной стороны как бы есть, а с другой — как бы нет. В общем, все такое приблизительное, расплывчатое. Но это только если вдуматься.



— А где вы живете? — У меня там как бы домик с участком. Тихо так, хорошо. - А машина есть? — спросила Маша и сразу же смутилась, таким глупым показался ей собственный вопрос.



— Если захочется, бывает. Отчего не быть. — А какая? — Когда как, — сказал майор. — И печь бывает микроволновая, и это… машина стиральная. Стирать только нечего. И телевизор цветной бывает. Правда, канал всего один, но все ваши в нем есть.



— Телевизор тоже когда какой? — Да, — сказал майор. — Когда «Панасоник» бывает, когда «Шиваки». А как припомнишь — глядь, и нет ничего. Только пар зыбкий клубится… Да я же говорю, все как у вас. Единственно, названий нет. Безымянно все. И чем выше, тем безымянней.



Маша не нашлась, что еще спросить, и замолчала, обдумывая последние слова майора. Таня тем временем что-то горячо доказывала трем прозрачным людям:



— А я вам еще раз говорю, что она от грома шаманит, — долетал ее голос, — все по закону. Ее в детстве молнией ударило, а потом ей дух грома кусочек жести подарил, чтоб она себе козырек сделала… А чего это я вам предъявлять буду? Почему она с собой носить должна? Никогда таких проблем не возникало… Постыдились бы к старой женщине придираться. Лучше бы в Москве с народными целителями порядок навели. Такая чернуха прет — жить страшно, а вы к старухе… И пожалуюсь…



Маша почувствовала, как майор прикоснулся к ее локтю. — Маша, — сказал он, - я пойду сейчас. Хочу тебе одну вещь подарить на память.



Маша заметила, что майор перешел на «ты», и ей это понравилось.



— Что это? — спросила она. — Дудочка, — сказал майор. — Из камыша. Ты, как от этой жизни устанешь, так приходи к моему самолету. Поиграешь, я к тебе и выйду.



— А в гости к вам можно будет? — спросила Маша. — Можно, — сказал майор. - Клубники поешь. Знаешь, какая у меня там клубника.



Он поднялся на ноги. — Так придешь? — спросил он. — Я ждать буду. — Маша еле заметно кивнула. — А как же вы… Вы ведь живой теперь? Майор пожал плечами, вынул из кармана кожаной куртки ржавый ТТ и приставил к уху.



Грохнул выстрел. Таня обернулась и в страхе уставилась на майора, который пошатнулся, но удержался на ногах. Тыймы подняла голову и захихикала. Опять подул холодный ветер, и Маша увидела, что никаких прозрачных людей на краю поляны больше нет.



— Буду ждать, — повторил майор Звягинцев и, покачиваясь, пошел к оврагу, над которым разлилось еле видное радужное сияние. Через несколько шагов его фигура растворилась в темноте, как кусок рафинада в стакане горячего чая.



Маша глядела в окно тамбура на проносящиеся мимо огороды и домики и тихо плакала.



— Ну чего ты, Маш, чего? — говорила Таня, заглядывая подруге в заплаканное лицо. — Плюнь, бывает такое. Хочешь, поедем с девками под Архангельск. Там в болоте Б-29 лежит американский, «Летающая крепость». Одиннадцать человек, всем хватит. Поедешь?



— А когда вы ехать хотите? — спросила Маша. — После пятнадцатого. Ты, кстати, пятнадцатого приходи к нам на праздник чистого чума. Придешь? Тыймы мухоморов насушила. На бубне верхнего мира тебе постучим, раз уж понравилось так. Слышь, Тыймы, правда здорово будет, если Маша к нам в гости придет?



Тыймы подняла лицо и широко улыбнулась в ответ, показывая коричневые осколки зубов, в разные стороны торчащие из десен. Улыбка вышла жуткая, потому что глаза Тыймы были скрыты свисающими с шапки кожаными ленточками и казалось, что она улыбается одним только ртом, а ее невидимый взгляд остается холодным и внимательным.



— Не бойся, — сказала Таня, — она добрая. Но Маша уже смотрела в окно, сжимая в кармане подаренную майором Звягинцевым камышовую дудочку, и напряженно о чем-то думала.